Американская писательница Сьюзен Зонтаг как-то задалась вопросом: почему нацистская Германия, которая была сексуально репрессивным обществом, имеет такой эротизм? Как вообще можно отыскать что-то эротическое в отчужденной, предельно бюрократизированной, одержимой расовой гигиеной тоталитарной системе? «Сексуальный миф III Рейха» историка Андрея Васильченко (уже вышли его «Арийский миф III Рейха» и «Оккультный миф III Рейха») – попытка ответить на этот вопрос. Примерно половину книги занимает обзор демографической политики нацистов (проект «Лебенсборн», стерилизация «неполноценных», порнография, проституция и половая этика в нацистской Германии). Но гораздо больший интерес представляет вторая половина книги, посвященная такому экзотическому и толком необъясненному явлению, как порнонацизм. Под этим словом подразумевается эксплуатация в современном искусстве (главным образом – кинематографе) разнообразных сексуальных мифов, образов и клише, тем или иным образом связанных с Третьим рейхом. Свой вклад в становление порнонацизма внесли такие мастера мирового кинематографа, как Лукино Висконти («Гибель богов», 1970), Бернардо Бертолуччи («Конформист», 1970), Лилиана Кавани («Ночной портье», 1973), Тинто Брасс («Салон Китти», 1975), Пьер Паоло Пазолини («Сало, или 120 дней Содома», 1975). Как видно, пик этого направления пришелся на первую половину 70-х, однако поток чисто коммерческих трешевых фильмов в этой стилистике никогда не иссякал. Единственный упрек автору – слишком старательно он избегает сколько-нибудь завершенных формулировок. Оттого ответ на поставленный Зонтаг вопрос оказывается «размазанным» по 250 страницам текста. А между тем читателю полезно было бы иметь готовую модель для первичного ориентирования в теме. Легче всего понять, чем руководствовались мэтры европейского кинематографа, помещая овладевшие их воображением сексуальные драмы в нацистский контекст. Решающую роль играло, по-видимому, желание нарушить табу на сексуально ориентированный садизм, которое в тот момент повсеместно действовало в европейском кино. Это была неосвоенная ниша, причем, как отмечает Васильченко, связь порнографии с нацизмом удваивала шоковый эффект, делала эту тему вдвойне скользкой, а стало быть, вдвойне притягательной. Давно известно, что секс и насилие вызывают повышенный интерес зрителя. Поэтому столь часто действие фильмов протекает в тюрьмах строгого режима, полицейских застенках или пекле боя, которые дают максимальное количество предлогов для показа наготы, пыток, насилия. А нацистские концлагеря, подземелья гестапо и секретные лаборатории – разве не лучшее драматургическое оправдание для постановки массовых садомазохистских сцен? Вообще говоря, порнонацизм – это коктейль из трех ингредиентов: насилия, секса и нацистского антуража. Посмотрим, чем объясняется спрос на каждый из этих ингредиентов. Проще всего с насилием. Насилие на экране – это способ примириться с обидами, несправедливостью, унижением в повседневной жизни. Каким образом? Через самоидентификацию с обидчиком, агрессором, притеснителем. Простейший пример. Рабочий поссорился с начальником цеха, идет и думает: «Какая сволочь этот начальник! Лютый зверь, а не человек! Хотя… Будь я на его месте, мигом бы навел порядок! Уж у меня бы по струнке ходили! Взвыли бы! Чтоб жизнь медом не казалась! А этот, начальничек, – размазня. Только и может, что кричать! Милейший человек!» Как известно, принятие несовершенного порядка вещей в реальной жизни оставляет гнетущий эмоциональный осадок, который Ницше обозначал французским словом ressentiment. Описанный выше психологический кульбит («лютый зверь» превращается в «милейшего человека») обеспечивает катарсис, избавление от этого осадка. На этом эффекте основано такое явление как любовь к тирании, угнетению, унижению. Виртуальное насилие – это своеобразная ressentiment-терапия. Чем больше насилия на экране, тем с большим количеством несправедливости в реальной жизни человек готов смириться. Киносекс дает высвобождение скрытых вожделений, но что обуславливает спрос на садомазохизм? Почему эффект от сцены насилия с сексуальным подтекстом сильнее, чем от сцены банального физического истязания? Дело в том, что обыкновенный садист, пытающий жертву, получает лишь опосредованное удовольствие от сознания контраста между комфортностью собственного состояния и страданием жертвы. В случае же сексуального насилия палач получает также и непосредственное наслаждение. Насилие на эротической подложке выглядит более выпукло, эмоционально насыщеннее. А поляризация ролей в дуэте палача и жертвы достигает предельно возможной степени. Осталось объяснить нацистский антураж. Здесь имеют значения два фактора. Во-первых, глубокая историческая травма, связанная у большинства европейских государств со Второй мировой войной, а также повсеместные рецидивы неонацизма не позволяют воспринимать кинодраму отстраненно. Во-вторых, идентифицируя себя с палачом, зритель помнит об историческом поражении нацизма. Он знает, что даже торжествующее в локальном пространстве фильма зло обречено в широком историческом контексте. Палач одновременно является обреченной и обороняющейся жертвой. Это, в свою очередь, удваивает впечатление от фильма.
И последнее. Таит ли заигрывание с порнонацизмом некоторую опасность? Пожалуй, да. Яркий жизнеспособный миф вытесняет из общественного сознания тускнеющую и осыпающуюся историческую реальность. А значительная часть людей считает, как Жан Кокто, что следует предпочитать истории мифологию, поскольку «история сделана из истин, которые становятся ложью, мифология же составлена изо лжи, которая становится правдой».
